Народный пластилин
-
Россия бомбит Украину. Вторжение, конечно, началось не 24 февраля 2022 года, а намного раньше. Страдала Украина еще до этого: Голодомор, принудительная русификация, “Расстрелянное Возрождение” — вещи, которые никак нельзя списать на серию трагических случайностей даже при самых сдержанных оценках. Еще глубже в истории Екатерина II ликвидировала гетманство, “чтобы они обрусели и перестали бы глядеть, как волки в лесу”. Я не историк и (что намного важнее) не украинец, так что я не имею никакого права рассуждать о тяготах Украины прошлого и настоящего. Так вышло, что я родился в стране, где, кажется, никогда не жили по-настоящему свободно, и которой одновременно удалось колонизировать собственное население; в стране, где власть прикрывается исключительным благословением вести “священную войну”. Я верю, что любые внутренние дела Украины, включая ее отношения с миром — исключительно ее внутренние дела, в которые никто не вправе вмешиваться, как никто из моих сограждан не вправе говорить о том, что она должна сложить оружие, ведь по меньшей мере странно просить жертву насилия отказаться от самообороны. Мне кажется, что русским вообще в принципе не стоит говорить, советовать или критиковать — любой диалог возможен только на равных и в мирное время, никому не нужны наставления агрессивной империи. Поэтому в этом тексте я скорее обращаюсь к своим согражданам, хотя ситуация этого текста требует какого-то дисклеймера. Что ж, вот он: в 2014-м Крым был аннексирован, советская русификация — элемент советской колониальной политики, Голодомор не был лишь следствием череды случайностей, оборонительных войн на чужой территории не бывает, аргумент про “8 лет” по меньшей мере непоследователен в контексте Чеченских войн против независимой Ичкерии и служит подмене понятий, словно ДНР и ЛНР изначально были независимыми территориями без присутствия иностранного военного контингента. А еще я считаю, что у меня есть право говорить о том, что происходит в России прямо сейчас, как и рассуждать о том, как мы оказались в этой точке истории. Не говорить об этом уже нельзя, особенно когда слова оказываются вне закона, когда говорить запрещено — потому что я верю, что всякий недуг множится в молчании, как плесень во влажной тени. Моя страна уже очень больна — я видел это с детства, хоть и не понимал глубину поражения в силу возраста. С каким бы успехом некоторые из нас не задвигали проблемы в дальний угол и не просили окинуть взглядом родные просторы, каждый год все становилось только хуже. Я не склонен обвинять всех поголовно, особенно зная людей, давно пытавшихся достучаться до остальных и не боявшихся выступать против произвола. Но история менее избирательна в своих оценках, масштабные увечья всегда размывают границы вины, а увечья, наносимые моей страной, давно перешли любые возможные черты дозволенного в войне. Безразличие исторического процесса и свершившихся событий, думаю, нам всем придется принять как неизменный факт, но чтобы действительно не повторять грехи и ошибки, важно осмыслить свой путь. Сейчас этот путь из цинизма, лжи и мракобесного имперства ведет нас в бездну, где эхом раздается “можем повторить”. Как мы вымостили эту проклятую тропу? Где берет начало экстатическая реакция на образы войны, восторг насилием?
Я не буду касаться вопросов настоящей войны в тексте по ряду причин, главная из которых — я не являюсь экспертом или свидетелем в данном вопросе, и я считаю, что необходимо прислушиваться к голосам людей, переживающих войну прямо сейчас. Также война, как известно, способна списать все и встраиваться в любой имперский людоедский нарратив с бесконечным вотэбаутизмом. При этом, ни один даже самый спорный факт мнимой неоднозначности ситуации не изменит того, где именно взрываются бомбы. Мне прежде всего хотелось бы проанализировать предпосылки произошедшего и, насколько бы терапевтически ничтожным не казалось это занятие, определить для себя линию сопротивления. Возможно, вы чувствуете что-то похожее на то, что чувствую я, и этот текст напомнит вам, что вы не в одиночестве. Лично я 24 февраля почувствовал бремя, разорвавшее все на “до” и “после” — пропасть между этими временами настолько огромна, что все мои недописанные черновики уже невозможно дописать. Этот текст представляет собой не более чем попытку прокинуть через эту пропасть мост в надежде, что он зацепится за другой край, и по этому мосту сможет пройти кто-то кроме меня. Но один график, связанный с вторжением, я все же приведу: ниже вы увидите информацию о подтвержденном ООН количестве смертей спустя 2.5 месяца после вторжения (вот данные от 10 мая), это одна из наиболее скромных оценок человеческих потерь. Возможно, вам покажется, что два крайних столбца стоит сравнивать в духе “они vs. мы”, но горькая ирония заключается в том, что их нужно складывать — все эти смерти являются исключительно следствием имперской политики конкретного человека при поддержке или молчаливом согласии многих. Но предметный разговор мне придется начать издалека.
Школа
Первые 16 лет своей жизни я провел на Сахалине, это такой остров недалеко от Японии. Жил я в северном городе, чьей колыбелью были каторга и нефтяные месторождения. Название города, Оха, на языке коренного народа, нивхов, означает “грязная река” — нефть, то есть. Это город “семи ветров”, в котором постоянно мерзнут люди. Другое название города, тоже нивхское, означает “гнилое место”. С 92-го года население гнилого места сократилось практически вдвое. В 2021 году, согласно Википедии, в городе проживало чуть менее 20 тысяч человек. Почему люди уезжали? Конечно, там холодно и дорого жить, но бегут люди не только от мороза, подтачивающего кожу — в конце концов, холодно и в Финляндии, и в Исландии, но мне сложно представить, что столь же объединяющей силой в этих странах обладает мысль “свалить из этого богом забытого места”. Большинство же знакомых мне жителей были узниками гигантского зала ожидания. Почему всем так хотелось не просто уехать, но свалить? Кому-то действительно хотелось жить в тепле у моря и радоваться летним арбузам после нескольких десятков лет затяжной вахты, но ближе к 11 классу я и сам хотел как можно быстрее уехать отсюда. Не в тепло и не к морю, я бы согласился даже на идеальную географическую копию Охи, но без людей, из-за которых я боялся выходить на улицу.
Я был слишком маленьким, чтобы запомнить, как с угла нашего дома из «Калашникова» расстреляли соседей-контрабандистов, и я был слишком маленьким, чтобы понять, в насколько ужасном месте я живу. В Охе среди молодежи действовала своего рода кастовая система, обеспечившая беспредельный произвол одних по отношению к другим. Детская преступность на Сахалине вообще была серьезной проблемой, но, кажется, моей малой родине можно с легкостью присвоить звание одной из юношеско-криминальных столиц. В любой момент где угодно школьник мог встретить кучку парней с приводом в милицию или даже судимостью. Они непременно завяжут с бедолагой диалог. Разговор практически всегда начинался с одной и той же фразы: “Ты порядочный пацан?”
Вне зависимости от вашего ответа с высокой вероятностью вы расстанетесь либо с телефоном, либо с деньгами, либо с каким бы то ни было самоуважением, а потом и двумя первыми опциями. Вопрос о порядочности всегда был ничем кроме приглашения к насилию, где вы — главное блюдо. Мальчиков насиловали и мочились им на голову, потому что они не могли ответить кучке уродов на вопрос, на который не существовало правильного ответа. В маленьком городе подобные новости среди школьников разносились быстро, потому что статус заразителен: с “ротаном” нельзя общаться и здороваться, потому что это “непорядочно”, а незнание закона не освобождает от ответственности. Такой механизм травли делает любую эмпатию опасной для самого сопереживающего; любой воздержавшийся от физического или сексуального насилия над неприкасаемым рискует присоединиться к жертвам. В первый раз я столкнулся с малолетним бандитом в третьем классе — он грозился меня “поджечь”, позже мы регулярно дрались и пару раз моих родителей вызывали в школу. Но последствия настоящего коллективного насилия я увидел в шестом классе. На моих глазах куча парней пинала “полоскуна” — это парень, замеченный в общении или рукопожатии с “ротаном”. Вступаться, говорить с кем-то из участников этого фестиваля жестокости, жаловаться, оказывать помощь жертве было нельзя. В сущности, здесь не было никакого конфликта, никакого столкновения интересов, проистекающих из неравенства или личных обид. Насилие происходило не потому, что у гопников не было телефонов или чего-то еще, что отделяло бы их от чад более буржуазных родителей; насилие совершалось потому, что кто-то был способен его совершить и уйти безнаказанным, а значит, имел право. Вероятно, поэтому с особой страстью насилию подвергались именно мальчики. В понимании окружавших меня насильников теоретически способный защититься человек, поставленный в максимально противоестественное для себя положение, с “переписанной” идентичностью — сексуальной, прежде всего — и прилюдно подвергающийся побоям, представляет из себя наиболее ценный трофей, символизирующий силу и право на подавление. Возможно, исходя из той же логики принуждения к противоестественному девушкам эти существа часто грозили “самотыком”, уравнивая человека и предмет.
Одного из моих одноклассников били все 4 года, практически каждую неделю. Мне повезло больше — я слишком боялся незнакомых парней, никогда не гулял по городу, быстрым шагом шел в школу и домой, старался не покидать класс, на улице игнорировал призывы остановиться, а заходя за угол, просто убегал со всех ног. Говоря по-взрослому, минимизировал риски. Однажды к нам домой, на самый край города, заглянули трое парней примерно 18 лет, они хотели “купить” у меня телефон. Ночью. Зачем-то расхрабрившись, я в грубой форме отказал им, а на следующий день лидера троицы нашел мой отец. Я не знаю, каким был их разговор, но конкретно это телефонное трио я больше не видел. После этого я понял, что если так пойдет и дальше, мое везение когда-то закончится. Позже я перешел в другую школу — там гопоты было меньше всего, мой класс считался одним из лучших в городе, приезжали преподаватели из университета. Но даже здесь мне было тяжело, так что пришлось завести дружбу с наиболее вменяемыми из гопников. С одним из них, наиболее благородным, я добровольно разделил парту и сидел в конце класса — нетипичное для близорукого отличника поведение. На то, что я знаком с ними, мне приходилось неоднократно ссылаться, несколько раз они буквально вытягивали меня, когда я уже физически не мог уйти, потому что меня просто обступали с разных сторон, и я начинал толкаться. Жизнь нормального подростка в Охе была постоянным перемещением между островками безопасности и чередой молитв в пути. К 11 классу ощущение опасности притупилось, но к этому моменту я постоянно мечтал о том, что весь этот чертов город просто сгорит. Я лично знал нескольких изнасилованных парней и девушек-пацанок, я всегда видел, как унижают других, в некоторые районы города я просто никогда не ходил. Если бы не мои родители и видеоигры, я бы просто свихнулся. После переезда на материк мне было очень тяжело социализироваться и открыться другим хотя бы настолько, чтобы не видеть в них потенциальных садистов. Я долго не осмысливал и не рефлексировал все происходившее тогда — открывать этот ящик памяти было слишком больно и страшно. Казалось, стоит только дотронуться до воспоминания, и вся эта мерзость выплеснется в реальность передо мной. И переезжать мне тоже было очень страшно, потому что я думал, что на материке будет еще хуже, а своих гоповатых товарищей я не смогу забрать с собой. Только к 30 годам я стал задумываться о том, почему все было именно так. По меркам Сахалина я был крайне привилегированным ребенком — полная семья, отец ни разу не бил мать, оба работают и разделяют хозяйство, в моей комнате была библиотека, читаемые книги путешествовали по дому. Все известные мне трагедии объединило именно бездействие взрослых. Прекрасно знавших обо всем учителей, незаинтересованных и беспробудно пьянствующих родителей с заскоками, относящихся даже к собственному ребенку как к диспенсеру воды, не говоря уже об отношении к чужим детям. К какому-то возрасту все просто привыкают жить с этим, понимая, что взрослый не приставит к тебе круглосуточную охрану. Проще как-нибудь самим. Так юношеская преступность попросту нормализовалась. Изнасилованные дети, по высказываниям многих, “были виноваты сами” — неправильно ответили на загадки толпы, вели себя слишком вызывающе, гуляли после школы, связались не с той компанией, не связались с компанией нужной. Многие из малолетних преступников, нагонявших страх на целые школы, позже уйдут в армию или даже полицию, где царят похожие порядки, ведь притесняемый солдат всегда сам виноват в том, что над ним издеваются. Меж тем, согласно небольшому опросу 2012 года, только в каждой пятой сахалинской семье ребенок не становился постоянной жертвой наказаний со стороны родителей. 15% подростков тогда сообщили, что после таких ссор хотят “исчезнуть”. На мой взгляд, это весьма точные показатели. Только ближе к пятому курсу института я привык к новой жизни и подумал, что подобное никогда больше не случится, что эта каторга не может расползтись по всей России. В какой-то момент я позволил себе даже забыть обо всем, что было.
Город Потемкин
И в новом городе действительно было проще, но проблемы, с которыми я столкнулся потом, оказались иного толка. Здесь я впервые познакомился с великодержавным шовинизмом, бытовым сексизмом, шутливой ксенофобией, поклонением войне, отцом-телевизором и уникальным сортом бюрократического патриотизма. Иначе говоря, я познакомился с русским миром. Глубже всего в потемкинские механизмы русского мира я смог окунуться в 2021 году во время прохождения Masters of Public Administration — наполовину образовательной программы для градоначальников, наполовину запоздалой попытки метрополии хоть как-то поспособствовать развитию своих внутренних колоний. Я никогда не занимал высоких постов на муниципальной службе, и формально не имел права участвовать, но кроме меня и одного из замов мэра заниматься всем этим было попросту некому, так что для заявки мне даже выписали фиктивную должность. Обучение проходили команды из 5 человек совместно с главами городов, в нашем же случае работало трое, если рассуждать щедро. Большую часть работы по “созданию проекта преобразования и стратегического развития” делал я один. Почти весь 2021 год я спал по несколько часов в день, в итоге изрядно просадив здоровье, но вгрызаясь в материал и работая за несколько человек. В городе хватает проблем, но возможность изменить что-то к лучшему меня пленила, особенно после знакомства с экспертами и наставниками (тут все было на высшем уровне, ничего кроме благодарности к мастерам не испытываю). Где-то здесь я увидел ростки той самой “прекрасной России будущего”, локомотивом которой могла бы стать сотня городов, участвовавших в программе. Тогда же я впервые увидел, что вообще из себя представляет Россия как страна, и как в ней раньше уживались чудовища и мечты о светлом будущем. Здесь мне придется сделать небольшое отступление, чтобы лучше объяснить происходящее после 24 февраля, но я надеюсь, что в конце островной и материковый эпизоды моей жизни помогут понять, где мы оказались.
Прямо в центре моего города в асфальте зияет здоровенная дыра. На то, чтобы ее залатать, никогда не находят денег. У этой проблемы множество причин, от вхождения градообразующего предприятия в траст, фактически платящий налоги от продаж в столицу, до перманентного режима чрезвычайной ситуации — искусственно поддерживаемого областным правительством тонуса. Городских чиновников приучают быть готовыми перерабатывать в любой праздник, который должен идти строго по протоколу, любое происшествие или предпосылка к таковому воспринимается исключительно как “недоработка”, следствие недостаточной компетентности. При такой политике, характерной для моей области, мэр превращается в сиделку на круглосуточной смене, дующей на молоко, а губернатор над ним — котом на передержке между должностями. С одной стороны, администрациям городов нельзя отчитываться о нерешенных проблемах и уж тем более о возникновении новых — накажут. С другой, любой запрос о финансовой помощи для модернизации, улучшения качества городской среды представляет собой большие риски как для принимающих деньги, так и для деньги дающих. “Нецелевая трата” интерпретируется достаточно широко, и большие деньги едва ли можно получить без поручительства вышестоящего чина — иначе говоря, в городской экономике замкадья действуют вполне хищные механизмы, предполагающие кумовство. Что усугубляется тем, что некоторые города неофициально можно считать “ссылочными” — например, мэром моего города одно время был человек, на которого уже было заведено уголовное дело о коррупции, и которого из-за этого перевели из другого города области. Мэр тянет за собой команду, начинаются чиновничьи разборки, в итоге половину чиновников-мигрантов все равно сажают. В таком состоянии мы жили примерно два года, и самим городом, разумеется, никто не занимался. Наоборот, за это время был фактически упразднен единственный канал связи между городской властью и бизнесом — бизнесмены слишком активно жаловались, от этого портилось настроение.
Важно понимать, что это происходило практически в каждой отрасли, потому что намного проще уйти в самоизоляцию и самому отчитываться в областное правительство о выполнении KPI. Собственно, исключительно количественные показатели работы чиновников и вольность интерпретации цифр — одна из фундаментальных проблем как экономики, так и внутренней политики. В государственном управлении не бывает сделанной работы без отчета: если вы построите идеальную школу или больницу, но не укажете ее в отчете, то для аппарата ее просто не будет существовать. Верно и обратное: не зафиксированная в отчете проблема не существует. Нельзя недооценивать роль этого принципа в формировании иерархических отношений — если вас удивляет, почему “люди на местах” нередко оказываются не в пример компетентнее своего начальства, то причина как раз в этом. Идеально выполняющий свою работу и знающий свое дело сотрудник редко получает повышение, потому что с позиции руководства он и так находится на своем месте. А вот чтобы быть начальником, нужно иметь другие… назовем это перками, так как одними талантами здесь не всегда можно обойтись. Любой руководитель должен прежде всего уметь красиво отчитываться; в свое время я был свидетелем того, как отрицательная динамика в отчете стала положительной благодаря перемене мест содержания столбиков “2021 год” и “2020 год”. Никто не потрудился проверить отчеты прошлого года, зал дежурно похлопал. В том числе поэтому любой судебный процесс оказывается “громким”, ведь денежные ямы прикрываются отчетным ковром до последнего (или пока кто-нибудь не умрет), а затем силовики просто записывают себе в активы крупный улов, также они работают и с неожиданно “молодеющим” терроризмом.
Если вы следите за новостями кризисного импортозамещения, то наверняка уже представили масштаб kpi-ориентированной бюрократии, экономической идеологии “вечного отчетного роста”. Положительная обратная связь в процессе вечного перезамазывания и производства позитивных отчетов о передое не может в итоге не разбиться о реальное положение дел: “русская рыба” оказывается беларусской на “норвежском сырье”, а носящий сладкое для автомобильных патриотов имя концерн “АвтоВАЗ” в очередной раз уходит в простой. Если в ненавистной Америке одним из способов неприлично озолотиться являются оружие и война (в чем нет ничего хорошего), то в случае этой страны особыми статьями дохода стали развитие, импортозамещение, национальные проекты и все то, что вроде как должно напрямую влиять на создание рабочих мест, развитие инфраструктур и прочее все хорошее из набора оптимистичного будущего. Мне горько и смешно одновременно слышать в ответ на закрытие “МакДональдса” слова “вот и хорошо, здоровее будем”. Конечно же, не будем, с нашей экологией и качеством остальных продуктов питания. Но проблема ухода такого бизнеса заключается как минимум в потере рабочих мест и логистических цепочек, определенной культуры труда. Сегодня же любая реальная инвестиция с честной бухгалтерией априори подвержена несоразмерно большим рискам, чем закулисный договорной распил с идеальным отчетом и торжественным перерезанием ленточки. Как говорят, инициатива наказуема. В этом же, разумеется, заключается и имиджевая стратегия пухнущего на троне чудовища: после “Курска” и Беслана оно скрывается в тень всякий раз, когда возникает реальная проблема с реальной ответственностью, стремительно делегируемой губернаторам. Оно бы с радостью вылезало почаще развешивать нагрудные знаки за трудовую доблесть, но чем дальше запускается некроз экономической ткани, тем меньше становится поводов для выхода в свет. По характеру управления такая власть неизбежно становится близкой мафиозному синдикату — удержание власти над ресурсами изначально предполагает отсутствие возможностей создания неподконтрольных экономических рычагов. Если кто-то рискует в таких условиях и инвестиции окупаются, эти активы предстоит изъять, чтобы экономический актив в один момент не стал фундаментом политической борьбы. Сверхцентрализация власти, за 20 с лишним лет достигшая терминальной стадии, привела к худшему из исходов: политическое тело государства теперь тождественно физическому телу одного человека со всеми его физиологическими особенностями, ограниченной эрудицией и не просто утратившего контакт с реальностью, но, кажется, прилично спятившего, что возраст лишь усугубил. Все мы — не более, чем микрофлора царского тела, желудочному соку не положено бурлить. Как так вышло, что люди это терпят?
Несуществующая страна
Есть во многом ошибочное мнение вокального меньшинства, что власть в стране узурпирована, и на самом деле ничего общего с императором у нас нет. Это, на деле, не более чем попытка разграничить степени дозволенного, консенсуального — стоит только подковырнуть многих из таких вроде бы оппозиционно настроенных людей, и окажется, что они верят в миф “доброй империи”. Есть, правда, один нюанс.
Добрых империй не существует.
Любая империя существует в относительно здоровом режиме только за счет расширения, экспансии. Империя подобна акуле: стоит хищнику перестать плыть за очередной рыбешкой, как он уходит на дно. В России проживает около 190 народов, и живут они в разных часовых поясах, климатических условиях, у них разный быт. Объединить под одним флагом такое разнообразие можно разве что тюрьмой. Широко распространена оптика, что другие народы едва ли не обивали пороги царей, чтобы их наконец-то включили в состав империи, но достаточно всего лишь немного поинтересоваться историей, чтобы понять, что это не так, взять хотя бы эпизоды с упразднением гетманства Екатериной II, как и ее крымской политикой в принципе, Ночь поэтов (реабилитированных после расстрела и убитых во многом за язык), Зимнюю войну, пакт Молотова-Риббентропа с последующим разделом Польши и Катынью (цинично все это наш МИД назвал “освободительным походом”). Скажем, совсем показателен момент Зимней войны: согласно ряду свидетельств, перестрелку на границе устроил начальник управления НКВД по Ленинградской области Сергей Гоглидзе. После войны он получил орден Красного Знамени. А в 1953 году он уже оказался расстрелян. Вместе с Берией. Как и в любой империи, чьим наследником стал СССР, жизнь человека не представляет никакой ценности. Не имеет ценность ни жизнь ребенка, ни жизнь ее защитника. Чем же СССР действительно отличился от колониальных империй прошлого, так это тем, что Аппарату удалось провести внутреннюю колонизацию. Колонизацию собственного населения, культуры и истории.
У нас так и не сложилось гражданского общества, потому что ячейкой такого общества является сам гражданин. Как и культура, гражданство не существует в виде некой статичной данности вроде прописки в паспорте — это практика, мускулатура. Сегодня в моих глазах ясным остается одно: нам пока еще рано говорить о гражданском обществе, потому что России как страны не существует, это фальшивка, фейк. Для какого-то нормального функционирования общества в пределах страны необходимо формирование национального самосознания, понимания “кто мы и куда, зачем идем”. Необходим язык и говорящие на нем люди о свойственной для них проблематике, осмысливающие историю. Триада “люди-язык-проблематика” формируют фундамент восходящих процессов. Политик сегодня — это прежде всего человек, представляющий интересы группы избирателей. Представляет ли кто-то ваши интересы, если говорить конкретно, а не оперировать размытыми лозунгами? Феномен “потомственного аппаратчика”, перфомативно выполняющего свои KPI, о чем я писал выше, характерен для Советов и РФ. Но KPI не описывают ни кардинально новых стадий развития, ни катастрофических процессов вроде Чернобыльской трагедии. Парадокс “постсоветского” государства заключается в том, что таковым можно считать только Россию — остальные страны в большинстве своем уже вроде успешно определились с вектором развития, не направленным в прошлое. “Постсоветский” в нашем случае буквально можно читать как “живущий на руинах СССР”, довольствующийся артефактами Союза и неспособный их воспроизвести. Мы не описываем Россию и Великобританию как, скажем “пост-антантные” государства, потому что эта проблематика перестала быть актуальной. В этой стране не была проделана адекватная работа по осмыслению периода, не было “работы боли”. Сложно осмыслить целое столетие, когда одна половина страны сажала и расстреливала другую половину, а история в лучшем случае преподается в крайне избирательных трактовках. Столь желаемый многими возврат в СССР похож на морфиновую ломку, так как сам по себе Союз не оставил после своего развала никакой положительной системы ценностей; если в человека она не была заложена семьей, то на выходе получается тот самый маленький kpi-аппаратчик. Жажда зрелища приставленных к стенке и наведения призрачным Сталиным порядка означает отсутствие либо желания, либо способности этот порядок навести, хотя бы внутри себя. Никаких других способов, кроме воздвижения царя с неограниченной властью, эти люди не знают — этому авторитарному мышлению ничего так и не пришло на смену. И если автократ централизует и замыкает на себе все сферы гражданской жизни, то в людях атрофируются все гражданские мускулы, начиная и заканчивая культурой, которая в первую очередь должна задавать характер отношений между людьми. Спускаемая чиновниками культура — это культура субординации, культура подчинения и почитания. Когда говорят о великой русской культуре, никогда не говорят о настоящем или будущем — только о прошлом. Хуже того — объявляется какой-нибудь “год Лермонтова”, метафорический труп раскапывается, поднимается из могилы, проводится протокольная съемка, труп закапывается обратно. Великое лицемерие проецируемой государством культуры заключается в двух вещах. Во-первых, к тем, кто эту культуру формировал, производится отношение исключительно как к неким проводникам божьей воли (а бог, как известно — с русскими), сами по себе эти люди не имеют никакой автономии, никакой личной истории. Все неудобные эпизоды из жизни или творчества аккуратно вымарываются, остальное проходит аккуратную цензуру через единственно верную интерпретацию текста. Во-вторых, в “русскую культуру” даже наиболее либеральные политики с легкостью записывают Окуджаву и Гоголя, оставляя за собой право определять людей по ярлыкам “хачи” и “хохлы”, словно чтобы быть русским, нужно это священное право заслужить. И эта монополия на определение своих и чужих — пожалуй, одна из самых мерзких имперских черт, въевшихся настолько глубоко, что ее эхо звучит от сахалинской гопоты до псевдодипломатов. Эту черту нам предстоит вырывать с корнем и сейчас, и через столетие. Потому что с авторитарным взглядом неизбежно граничит жажда самостоятельно определять истину перед лицом тех, кого ты считаешь ниже или хуже себя. Здесь постсоветское мышление, подкованное государственными политтехнологами, окончательно выворачивает свой позвоночник.
В сущности, вся этика этой страны последних 20 лет укладывается в несколько шизофреничных тезисов.
- Мы никогда ни в чем не виноваты, потому что мы особенные.
- Все, кто в чем-то нас обвиняет, на самом деле еще хуже или просто врет.
- Может, мы ничем не лучше, но точно не хуже других, все остальные ведут себя очень плохо.
В сумме эти тезисы формируют главную ценностную химеру современной России:
Все вокруг врут, поэтому мы всегда правы.
В этом взгляде на мир, в сущности, нет никакой этики, это сложно даже назвать взглядом на мир. Именно этого я насмотрелся на Сахалине — лучшей опорой стала этика криминального, право сильного (на самом деле, просто сбившегося в агрессивное стадо), возможность определять не себя, ведь в себе нет ничего, чем можно было бы гордиться, а задавать меру другого: опущенного, беззащитного, бесправного. Все эти #мненестыдно из инстаграмма — жалкое, постыдное дерьмо, развивающее эту логику и позволяющее ей жить в более цивильном обличье. Следующее из этого “нас вынудили совершить превентивную атаку” — классическое оправдание насильников и бытовых убийц. Эта же логика превращает “никогда больше” в “можем повторить”, ведь оказывается, что нацистом является только тот, кто в чем-то не согласен с навязываемой “победителем” идентификацией, или вообще с любым противником и конкурентом. Проще говоря, нацист это просто тот, кто против нас, такой весьма удобный и достаточно простой для кокаиновых наркоманов ярлык. Если смотреть на любую войну хотя бы с каким-то гуманистским приближением, становится ясно, что в ней нет победителей, есть только градация проигравших, от потерявших семьи до потерявших вообще все. На этом обмане строится и перфомативность некрофильских военных парадов с обязательным облачением детей в костюмы танков. Война по умолчанию священна, она несет очищение и позволяет с легкостью установить “нацистов”, умереть на войне — дело чести и скромной денежной компенсации. Причем делает это исключительно государство, ведь человек уже не может сам решить, что хорошо, а что плохо. Мы вроде бы знаем, что все плохие, но нам еще нужен Сталин за плечом, чтобы он навел в голове порядок, а то политика — слишком грязное дело. Полной информацией обладает только государство, только всезнающий император-гэбист; значит, только он в силах определить степень вины и правоты людей вокруг нас. Любая системная проблема в такой конфигурации всегда сводится к поиску одного виновного; все плохо из-за одного министра или мелкого начальника — такая жертва раз за разом помогает скрыть систему коррупционных отношений. На этом фундаменте выстроена и установка спецслужб, которые по своей работе ищут в каждом из нас худшее. У нас в стране около 4,5 миллионов человек, ищущих конкретно в вас и конкретно во мне худшее, и приучающее вас искать худшее в других. Эти люди с удовольствием берут управление банками и университетами, потому что кто наведет в голове и финансах порядок, если не чекист? Поэтому же так пышно цветет романтизация спецслужб в массовой культуре; я не помню ни одного торжественного мероприятия города, где статус почетного гражданина не получал бы силовик или военный. Никогда не художник, никогда не ученый, и уж тем более не бизнесмен-меценат. Давать таким людям столь важный статус опасно, ведь завтра заслуженный поэт выскажется какой-нибудь крамолой, а ученый уедет на загнивающий Запад, потому что в этой стране он почему-то уже не очень хочет работать за еду и возможность работать из камеры. Солдат, охраняющий нас как от названного врагом внешним, так и внутренним, не может говорить, потому что не принадлежит сам себе. Он награждается за то, что готов пожертвовать собой ради смерти других. Такая “ролевая модель погибшего ветерана” стала для нас коллективной обязанностью.
Чтобы стать мужчиной, мало им родиться,
Чтобы стать железом, мало быть рудой.
Ты должен переплавиться. Разбиться.
…
Готовность к смерти — тоже ведь оружие.
И ты его однажды примени…
Мужчины умирают, если нужно,
И потому живут в веках они.
И прочая мерзость в духе Михаила Львова выше.
Нас никто уже давно не учит правильно жить — только правильно умирать. Умирать не за людей (ведь все они плохие), а за величие, заключающееся в том, чтобы все остальные жили еще хуже, чем мы, то есть умирать за Аппарат, который посмертно назовет тебя хорошим, выдающимся, героем. А живем мы бедно, ведь наш прожиточный минимум составляет 11 тысяч рублей в месяц, достаточных ровно для того, чтобы вы не сдохли от голода — не самая высокая планка не то что империи, но даже небольшой европейской страны. Нам запрещено “дискредитировать военные силы”, вообще любых наделенных властью и правом карать людей. Но это же ведет к невозможности этической оценки советского прошлого, репрессий и чисток — оно превратилось в вечный двигатель движения назад. В одном бессмертном полку палачи и их жертвы уравнялись в правах: их гармоничные отношения служили залогом величия, так работала машина советского мира, что поделать. Ну, положил Сталин немного народу, зато страну-то как поднял! У убийцы, если он не убивает из самообороны, не может быть оправдания. У убийцы, губившего народы в промышленных масштабах — и подавно. Не может быть никаких “зато”. Наш воцерквленный молох опасен как раз тем, что одновременно выставил человеческую жизнь на чаши весов, сделав ее сравнимой величиной, и убедил огромное количество людей в том, что политика — дело настолько темное и неоднозначное, что ни один нормальный человек не будет ей заниматься. Это же помогло в итоге сбить цену жизни до денежного эквивалента, так что теперь молодые мамы садятся на иглу социального обеспечения, представляя его единственным возможным способом поддержки семьи, как и родители погибших солдат. Дихлофосный трюизм про то, что “не бывает черного и белого” позволяет огромной куче людей не выносить конкретных этических суждений, закрыться от личной ответственности за статусом-кво, ведь хуже еще может стать, а любая позитивная программа не может быть чем-то кроме меркантильных уловок кукловода. Смесь из имперского чувства особенности и нигилистского взгляда на мир легко проявляется, например, в слепой вере в неспособность русского солдата творить зло и принятии дедовщины (якобы побежденной, но на деле — засекреченной) как привычного факта, даже когда она заканчивается совершенно негероической гибелью солдата. И как это происходит практически в любой сфере, сильнее всего стране, по мнению ветхозаветного фанатика, вредит информационная открытость. Любой человек, родившийся после 2000 года, то есть после сращения Аппарата и мафии, все эти 20 лет воспитывался быть политическим сиротой. Никто не будет защищать его политические интересы, потому что если его интересы не сонаправлены интересам власти, то он просто вырос врагом или душевнобольным, в остальном он обязан своим паспортом служить и умирать. И все эти 20 лет информационное пространство вокруг граждан схлопывалось до Сократовой пещеры, достаточно хотя бы вспомнить историю VK и “белый список” поисковой выдачи Яндекса, окончательно ставшего в 2022 ущербной конторой совкового образца. Вышеперечисленное хорошо рифмуется с тезисом Ханны Арендт о том, что залог процветания тоталитаризма — одиночество человека. Вождь целует детей и существует как мифический мудрый бог-отец, с одинаковой ловкостью крутящий лампы в подъезде и небесные сферы, и кроме него никто вам не поможет, даже вы сами. Поэтому лучше сидите дома и смотрите новости о том, как все хорошо у нас и как все плохо у них.
Так какой же порядок наведен в стране? В 2022-м я искренне верю, что любой вменяемый и человечный закон об ответственности и правах граждан — это угроза системе в ее нынешнем виде. Как только ты принимаешь такие законы, ты вводишь ответственность репрессивного аппарата, и он становится внезапно чуть менее репрессивным и чуть более институтом защиты права, а это никому не нужно. Возьмем декриминализацию домашнего насилия, у которого давно существует катастрофический гендерный перевес — российские законотворцы с 2019 года ясно давали понять ЕСПЧ, что не видят смысла в изменении законов и закреплении самой концепции домашнего насилия. Причины? Государство не должно так сильно влезать в семьи, и у жертв “должна быть возможность примириться и сохранить семью”, то есть просто потерпеть. Но если бы жертвы могли не терпеть? В таком случае возникает ответственность полиции перед гражданином, у гражданина возникает больше соблазна применять свои права и свободы, и мы внезапно попутно узнаем, что физическое насилие — это не частный вопрос в семье (можно ударить, но потом извиниться), а правонарушение, права нарушаешь ты, когда бьешь жену или ребенка; это же проецируется и на отношения в обществе в принципе — вспомним тот самый эпизод, когда у “мальчика” из росгвардии “запотело забрало”, и он ногой отправил на асфальт пожилую женщину — он же извинился, “нормализовал отношения”, стало быть. А это значит, что любое как минимум физическое насилие является правонарушением, и система, которая держится на безнаказанности и отсутствии ответственности и способности отпускать любое количество физического насилия, оказывается перед бездной ответственности за черенки в анусах, за насилие над протестующими девушками, за насилие вообще. Абсолютно каждый закон, принимаемый сегодня и, видимо, принимаемый этим режимом в будущем, всегда будет направлен на увеличение власти, увеличение права на насилие, и уменьшение ответственности, анонимизацию тех, кто это насилие отправляет.
Что делать?
У Лео Штраусса в “Что такое политическая философия” есть тезис о жажде “знания целого”. Тоталитаризм представляет истину достижимой, эксклюзивной и абсолютной — «исторической правдой». Традиции и культура в таких режимах нередко вырождаются в некрокульт. Тогда начинают усердно гордиться прошлым, отворачиваясь от настоящего и будущего. Тоталитарными лидерами подразумевается некая гармоничная и существующая всегда идеальная схема общества, несовместимая с наукой или полемикой. Любое обновление научных истин или взгляд со стороны рискует обесценить весь чертеж корабля. Окна в нем должны смотреть не в мир, а внутрь — из всех технологий тщательно отбираются именно те, что позволяют следить анонимно и сохранять старый порядок, консервировать его. Такой искусственный режим голоден по концу истории. Прошлое тоталитарного служит пастью, заглатывающей настоящее и производящей будущее, весьма далекое от реальности. Реальность — не более чем набор отчетных KPI, сданный вовремя отчет. Общей чертой тоталитарных лидеров (как политических, так и религиозных) является именно обещание дать все ответы на все вопросы детерминированного мира — достаточно всего лишь делегировать собственную тягу к знанию. Это звучит логично, если принять на веру то, что сами вы никогда не знаете всей правды, в отличие от безнадежно удаленного от реальности автократа. Логично звучит тогда и то, что любой несогласный с политикой власти оказывается врагом, дураком и сумасшедшим. Обычно такой несогласный оказывается всем сразу, потому что любой противник автократа по умолчанию объявляется наивным дурачком, замахивающимся на богоизбранный народ, и выбор наказания между ФСИНовскими насильниками и санитарами делается по вкусу государства. Сама история при этом жестко цензурируется, что делает невозможной ни идентификацию, ни работу боли для огромного числа людей в стране, сильно поделенной в прошлом на узников и карателей. Что с этим всем делать?
Есть популярное высказывание о том, что “победитель пишет историю”. Возможно, верно и обратное — тот, кто способен писать историю, может победить. Псевдогосударственная машина активно затаптывает любое независимое от себя СМИ, давно сделало российские соцсети и поисковики платформами дезинформации и слежки. Мы можем лишь таить надежду на то, что половина из всех механизмов окажется такой же потемкинской деревней, как и стратегическое развитие с импортозамещением. Прежде всего, нужно признаться хотя бы самому себе, что если белого, быть может, и не существует, то абсолютно черный мрак мы видим здесь и сейчас. Мы живем в стране с огромной поляризацией доходов, чье взаимодействие с миром вращается вокруг зоновской фени и размахивания ядерной дубинкой — какая бы у нас ни была культура, чьей отмены так боятся некоторые, она не работает, на нее смотрят только как на прекрасный труп в день рождения, она так и не воспитала поколение людей, управляющих государством и готовящих общество к будущем. Сейчас ни культура, ни какое бы то ни было душевное страдание “хороших русских” с отменами концертов и конференций не стоит ничего, пока летят бомбы, происходят мародерство и насилие. Мы живем в стране, где можно негромко материться на кухне и в Яндекс.Дзене, но нельзя собираться на улице; в стране, где ценность человеческой жизни упала до отрицательных значений, где Саше Сколиченко просто позволяют умирать в тюрьме, и где за высказанное мнение Виктории Петровой грозит 10 лет колонии. Мы живем в стране, где в армии так и не была побеждена дедовщина, а ФСИН буквально насилует людей — это к слову о способности на насилие. Все это нужно признать, никакое благородное дистанцирование не поможет.
Каждому из нас, вне зависимости от готовности отстаивать свои ценности, предстоит мелкая и противная работа — отвоевывать историю и правду у тирана, изгонять имперского червя. Необходимо критически относиться к тезисам о превосходстве одной нации над другими или их неполноценности, о нормализации войны. Мне кажется, что нам необходима низовая солидарность, потому что кроме друг друга у нас никого нет, а в одиночку действительно не сдвинуть этот камень. Жаль, что этого не понимают богатые диссиденты, собирающиеся в клубы взаимного обожания, и не представляющие интересы тех, кто сейчас рискует больше всего. Я пытаюсь разграничивать понятия вины и ответственности — разумеется, есть молодые люди, которые объективно никак не могли повлиять на происходящее в стране, хотя бы в силу возраста, я ни в чем не могу их упрекнуть. Но сейчас на каждом из нас лежит ответственность не только закончить этот кошмар, но и сделать так, чтобы происходящее сегодня никогда не повторилось. Я чувствую ответственность перед детьми и своими товарищами, также выступающими против происходящего. Ответной реакцией на пацифистские инициативы здесь часто становится шквал диванной критики, экзальтация zигонаvтов, кажется, не знает предела. Мне кажется важным помнить, что пассивное большинство, с готовностью принимающее спускаемую символику, по своей природе обречено на бессилие, как политическое, так и экономическое. Их время уходит, и обращать внимание на срачи с их участием мне видится бесполезным. Низовые инициативы у нас есть: изгоняемые журналисты-иноагенты не перестают освещать события, ОВД-Инфо все еще пытается работать, есть куча смелых одиночек, помогающих собирать деньги на помощь пострадавшим от вторжения. Всем им нужна поддержка, а это значит, что каждый из нас — потенциально самый важный человек.
Возможно, вам или вашим знакомым могут быть полезны ссылки ниже для понимания того, где мы находимся:
Что можно сделать, чтобы остановить войну
О вымарывании упоминаний Украины из учебников истории
Как ФСБ контролирует суды, науку, культуру и бизнес
Краткая история агрессивных русских войн
Об истории борьбы регионов (нужен VPN)
Как судят и кого оправдывают в России
О потере человеческого капитала
